Тема: Жизнь при Германе

Выдающемуся кинорежиссеру исполнилось 70


Выходит, что фильм Алексея Германа по мотивам повести братьев Стругацких "Трудно быть богом" я видел уже дважды. Первый раз - четыре года назад, когда еще не были сняты некоторые, в том числе ключевые сцены, и второй раз - недавно, в мае, фильм уже смонтированный, но еще не озвученный. Впечатление - сильнейшее. Предвкушение от предстоящего окончательного варианта - еще больше.

Затрудняюсь, с чем бы сравнить. Ощущение мощи. Так ошеломляюще Герман еще не воздействовал, так подавляюще убедительно не снимал. Помню и понимаю, что он - автор "Лапшина" и "Хрусталева", но все же. "Лапшин", быть может, тоньше, "Хрусталев" - многослойнее. Нынешний Герман - именно мощнее. Чувствую свою беспомощность в подборе слов, но можно ли отрецензировать землетрясение? Хороша попытка - обзор грозы. Вот: если и возникают сопоставления, то с чем-то природным, стихийным. При этом Герман ни на секунду не утратил вкус к детали, к многофигурной живописи: каждый кадр можно вставлять в раму и вывешивать в залах Северного Возрождения.

Глубокое погружение в человеческую душу. На что мы способны - в возвышении и в низости? Так у Германа было всегда - по нарастающей: "Двадцать дней без войны" в предлагаемых бытовых обстоятельствах, "Проверка на дорогах" в военном катаклизме, "Мой друг Иван Лапшин" в фантасмагории будней, "Хрусталев, машину!" с дыханием истории за спиной. И вот - "Трудно быть богом", где человек один на один перед временем и пространством: и то и другое вымышленное, лабораторное, испытательное, пытательное, пыточное. Можно - и нужно! - примерить к себе.

Это опыт просмотра фильма сегодняшнего, еще немого, пока без слов. А ведь будет и звук, слово: вещь в германовском случае - первостатейная. Они - Алексей Герман и его жена Светлана Кармалита, неизменный соавтор сценариев - писатели, без всяких киношных скидок. Чистопородная литература. Совершенно заслуженно Герману несколько лет назад присудили премию имени Довлатова за короткую форму. Там шла речь о его разговорных газетных байках - надеюсь, будут изданы. Хорошо, что два года назад выпущены отдельным изданием сценарии, написанные Светланой и Алексеем.

При всех очевидных словесных достоинствах, при всей их литературной самоценности сценарии примечательны еще и тем, что позволяют хоть как-то понять природу сочетания полководческого размаха и провизорской скрупулезности, с которой возводится эта громада - германовское кино.

Когда при большом масштабе важна всякая запятая на странице и всякая мимолетность на экране. Когда есть право на ошибку, но на небрежность - нет. Как-то на "Ленфильме" я присутствовал при обсуждении снятого накануне эпизода "Трудно быть богом". О пяти секундах экранного времени говорили полтора часа, решили, что вон тот мальчишка руки пусть складывает, как складывал, но поднимает сантиметров на пять выше, и отправились переснимать.

Очень хочется разъять чудо, обнаружить механизм воздействия. Затея, пожалуй, безнадежная: во всех формулах успеха, куда традиционно включаются малопонятное вдохновение и более внятные труд и пот, непременно и незримо присутствует иррациональное слагаемое - попросту говоря, тайна. То ощущение, которое возникает с первых кадров германовского кино. Еще "Двадцать дней без войны", еще "Проверка на дорогах" поддаются рациональному осознанию: есть полочка в истории культуры и твоей собственной иерархии ценностей, на которую эти вещи можно поставить. С "Лапшина" начиная - столкновение с чем-то превосходящим твое представление: нет, не о кинематографе, а о возможностях искусства вообще.

Правда, чем больше смотришь, тем больше понимаешь - и я в свое время сделался экспертом по "Хрусталеву" после четвертого, что ли, просмотра. Герман-то безжалостен, ничего не желая объяснять. В "Хрусталеве" есть второстепенный персонаж, журналист, по ходу сюжета теряющий зонтик, который вдруг сам по себе раскрывается, одиноко лежа на снегу. Герман только после уговоров коллег нехотя согласился вставить беглое упоминание о том, что журналист - иностранец, швед: "Да в 1953-м автоматические зонтики были только в Швеции, ясно же".

Культура, упорядочивающая хаос, по сути своей репрессивна, так что ее, культуры, потребитель - всегда немного мазохист. Ну а Герман - эстетический деспот, диктату которого ничего не остается, как только подчиниться. Он прав, потому что сильнее.

Первый ли, четвертый раз смотришь, про Лапшина ли, Хрусталева или Румату, - неизбежно попадаешь в состояние некой завороженности, наваждения. Быть может, наваждение - самое подходящее слово для описания феномена Германа. Сновидческая природа кино вряд ли когда-нибудь проступала с такой отчаянной и наглядной выразительностью. В это погружаешься без остатка, что потом, по отрезвлении, кажется невероятным, когда на экране - обычные бытовые и исторические события: большая квартира, военная клиника, милиционеры, хоровое пение, провинциальный театр, черные машины на московских улицах, уголовники, полустанок. Никаких фантасмагорий. Оттуда же эта полная правдивость сна, острый ужас кошмара, тяжелое похмельное пробуждение? Искать ответа хочется, хотя: отчего потрясает гроза, чем заколдовывает Брейгель, почему загадочен "Гамлет"?

Всегда есть соблазн сделать скидку на бессознательность художника - дескать, рупор божественного глагола, о чем тут рассуждать. Сценарии убеждают: нет, тайна закладывается изначально. Бог знает, как это происходит. Мы не знаем, отчего и как течет река, но к истокам пробраться можем.

Оттого сценарии, ставшие фильмами, читаются особо: невозможно отделаться от того, что ты все это видел - не как-то там по-своему, а по-германовски, и не иначе.

В "Хрусталеве" только что высвободившийся из лагерной жути герой стоит у реки, глядя на мост, по которому идет поезд. Он, поезд, совершенно незаслуженно, но, понятно, становится знаком свободы уже потому, что движется. А кто-то сзади говорит: "Астраханский". И почему-то ясно, что это единственно возможное тут слово - "астраханский": бессмысленное, но необходимое. Так на холсте Малевича штрихи разбросаны произвольно, но попробуй сдвинь. Наитие, интуиция - литераторская? режиссерская?

История вопроса

30-летний кинорежиссер Алексей Герман приехал в Коктебель - отдохнуть перед большой работой: съемкой фильма по повести братьев Стругацких "Трудно быть богом". Сценарий Герман писал вместе со Стругацким Борисом, литературное дело было закончено - впереди киношный труд. В Крыму - полубархатный сезон. Герман приехал туда 21 августа 1968 года.

26 августа Герману сообщили, что фильма не будет. Светлана Кармалита дала мне письмо братьев Стругацких, которое те послали режиссеру в Коктебель. Есть смысл привести выдержки из этого документа - не столько даже для точности исторических фактов, а чтобы напомнить, какая была жизнь.

"Дорогой Леша!
Мы получили письмо на бланке 3-го т/о "Ленфильма". Ниже приводим полный текст.
"Сценарий ТББ ("Трудно быть богом". - П.В.) - в соответствии с решением худсовета 3-го т/о, рекомендовавшего его руководству студии, - рассматривался дирекцией и Главной редакцией.
Руководство студии не поддержало рекомендацию худсовета объединения, указав на слабость драматургического решения сценария ТББ. Условность и приблизительность композиции лишают читателя (а следовательно, и зрителя) возможности с доверием и интересом следить за развитием сюжета... Миссия посланца Земли на другой планете представляется в конечном счете весьма неясной. Многие его действия лишены логики..."
Мы готовы на все, но без твоих консультаций ничего не начнем. Можем предложить: а) написать письмо в "Советский экран", где у нас есть знакомства, о произволе на студии "Ленфильм", б) написать заявку на "Обитаемый остров" при твоем сценарном соавторстве, в) все, что понадобится впредь, вплоть до убийства...
Жмем руки, твои А. Б."

Кто не читал или забыл книгу Стругацких, напомним: на погруженной в глухое средневековье планете находятся наблюдатели-земляне, пытающиеся осторожно корректировать ход исторических событий. Главный герой дон Румата, осознавая свою нейтральную роль, тем не менее дает волю чувствам, когда на планете воцаряется власть "черного братства". Вмешиваясь в чужой исторический процесс, Румата проигрывает стратегически и выигрывает нравственно.

"Черное братство" ввело танки в Чехословакию 21 августа 1968 года - в тот самый день, когда Герман приехал в Коктебель.

Разумеется, в письме "Ленфильма" - ни слова о неприятных политических ассоциациях. Претензии - сугубо эстетические: "слабость драматургического решения", "условность и приблизительность композиции". Но язык - страшная штука, его не обманешь, и из-под чиновничьего пера выходят обороты: "миссия представляется весьма неясной", "многие действия лишены логики" - это через пять-то дней после вторжения советских танков в союзническую страну.

В общем, фильм был закрыт, а через 32 года в эту страну - правда, уже не в Чехословакию, а в Чехию - приехал Алексей Герман, чтобы здесь снимать "Трудно быть богом". Уже не с Владимиром Рецептером, как намечалось тогда, а с Леонидом Ярмольником в главной роли, уже по другому сценарию, написанному вместе с женой Светланой Кармалитой, с которой Герман познакомился как раз в том самом Коктебеле в том самом августе 1968 года.
Фантастическая парабола жизни, которая не приснилась бы фантастам Стругацким.

Начало

Герман позвал меня на съемки, и мы встретились в пятидесяти километрах от Праги, в замке Точник, превращенном в средневековый город. Времени на съемки в обрез: на чешские замки, которые дешевле французских или итальянских, стоит очередь киношников. В Точнике уже выстроены грандиозные декорации. Вынесенные за крепостные стены сортиры с гроздьями окаменевших экскрементов, зеленая рясца болотных луж, виселицы - одиночные и коллективные, перекидные мосты, хибары, сараи, узкие бойницы дома Руматы, мельничные и пыточные колеса. Обслуга в оранжевых штанах выскакивает из желто-зеленых автобусов. На пригорке верхом на толстой лошади ждет сигнала Леонид Ярмольник. На съемках у Германа он научился ждать. (Однажды после двухнедельного, что ли, перерыва я позвонил на площадку. Ярмольник сказал: "У нас все в порядке. Снимаем тот же фильм". Телефон перехватил Герман, изуверски добавив: "И тот же кадр".) Специально заказанный в Австрии съемочный кран оказался особо прихотливым и не хотел работать в дождь, а солнца и ясного неба в картинах Германа не бывает. Черные тучи - сигнал к работе. Ливень оживляет привезенную самосвалами в качестве реквизита грязь. В вагончике припасены высокие ботинки, на которые после первых же шагов налипают тяжелые бурые комья. Походкой водолаза уходишь в другую жизнь, где - как и в любой жизни - не то что трудно быть богом, а просто трудно быть.

Из разговоров в Точнике

- После всего пусть даже условно реалистического, но все же реалистического - "Хрусталев", "Лапшин", "Проверка на дорогах" - почему вдруг "Трудно быть богом", сказка, фантастика?

- Видишь, какая штука. Мне кажется, все формы себя изживают. Ну, будь я Чехов, наверное, я мог бы написать несколько пьес с Кармалитой, штук пять, и маленькие рассказики. Но я не Чехов. Я снимаю кино, а какие-то планы кинематографические оказываются устаревшими. Ну раньше мне помогали органы государственного надзора, потому что снимешь картину - увидишь ее через 15 лет. Как ни крути - так уже не играют. Моя жизнь вообще такая: когда спящий проснется. Смотреть себя через 15 лет - довольно глупо. Так многое уходило. Снялась "Проверка на дорогах" - и для меня ушло актерское кино. Самое замечательное, что там я пересекся с гениальным человеком, я имею в виду Ролана Быкова. Но такое - сюжетное, актерское - отошло.

Мне кажется, у меня реалистических фильмов можно назвать только два - "Проверка на дорогах" и "Двадцать дней без войны". Я думаю, что ни кино, ни любое другое произведение искусства не делается просто так. Оно делается вопреки чему-то, и те фильмы тоже дались вопреки официальной пропаганде. Ты знаешь, в каком году в СССР были реабилитированы военнопленные? Наверное, скажешь, в 1956-м. А в 1989-м не хочешь? До 89-го года они все были государственные преступники. Их реабилитировали в конце царствования Горбачева. В общем, чего удивляться, что запрещали ту картину или эту.

Дальше мне стало совершенно неинтересно заниматься реалистическим кино. Я всегда жалел художников, которые карандашиком или красками что-то рисуют, а им говорят: непонятно, что это такое? Уж не помню, когда была в СССР выставка Пикассо. На красивой тумбе лежала красивая книга отзывов и предложений, где было каллиграфическим почерком написано: "Тошнит, а сблевать негде". Дальше шли подписи. От тебя совершенно не требовалась другая точка зрения, вроде: "А меня не тошнит, мне хочется танцевать и играть Моцарта". Надо было ту запись либо подписать, либо нет. Не подписать - уже был маленький поступок. А вспомнить американскую выставку, где курсанты лупили бляхами молодежь! Ты мог пройти на американскую выставку, посмотреть на товары, получить какие-то буклетики, потом выйти, а где-то за углом стояли курсанты училища, уж не знаю, Дзержинского, либо Фрунзе, либо еще какого-то, и ты должен был пройти сквозь строй блях.

- Мы как-то все на идеологии топчемся, а если оставаться в пределах эстетики, то хотя "Хрусталев" и "Лапшин" - фильмы сновидческие, но там обилие узнаваемых реалий: потому я со всеми оговорками употребляю слово "реализм". "Трудно быть богом" - все-таки совершенно другая история.

- Тут я с тобой поспорю. Есть ли для иностранца, а не для человека, которому досталось по заднице бляхой, какая-то реальность в том, что ты посмотрел выставку, а потом получил за это многоразово по жопе ремнем, или это все-таки сюр? Книга с надписью, где ты можешь только подписаться, но не написать сам - это реализм или сюр? Итальянские фильмы, которые показывали в "Великане", и можно было пройти на них только в восемь утра, потому что кто-то обязательно просыпал и тебе могли продать билеты. Но в середине фильма тебя за уши начинали вытаскивать с этого сеанса какие-то партийцы: "Ты чё здесь сидишь, а ну пошел вон", - это сюр или действительность? Мы стали в простых вещах видеть какую-то другую реальность. Не реальность жизни, а реальность бреда этой жизни.
- Я читал ваш со Светой сценарий и вижу, с какими целенаправленными усилиями книга Стругацких освобождалась от шестидесятничества.

- Да, там, например, очень сильно про эмиграцию, а сейчас - что эмиграция? Во-первых, всё сблизилось. Во-вторых, эмиграция разделилась на эмиграцию и эмиграцию. Я-то помню, я был в первой делегации, когда по заданию Горбачева встречалась интеллигенция уехавшая с неуехавшей. С нашей стороны были Бакланов, Фазиль Искандер, с их - Копелев, Раиса Орлова, Аксенов, Синявский. Это было в Дании, масса телекамер. Могу даже похвастаться: мы сидели за разными столами, я подошел к Эткинду и расцеловался. Тогда все это имело огромное значение. Тогда мне Копелев сказал: "Если будет разрешение, я босой по шпалам пойду на Родину". Ну и кто из вас пошел босой на родину? Может, кто-нибудь в ботинках и поехал... Боже упаси, я не призываю.

- Очень заметно, какие это были в действительности пустяки - хотя бы потому, что всего немного лет прошло, но теперь не имеет значения: где мы живем, если можем разговаривать и встречаться. Хорошо бы и впредь не имело - не стало бы вдруг иметь значения.

- Сейчас это не имеет значения. Но мне было бы приятнее, если бы ты был моим соседом. Хотя, может, и тебе было б приятнее, если бы я был твоим.

Свой путь

Как-то я оказался на "Ленфильме" при озвучивании "Хрусталева". Шла работа над сценой, в которой врача вызывают к умирающему Сталину: он надавливает пациенту на живот, и тот громко пукает. Надо знать Германа, чтобы поверить, что он объехал десяток питерских больниц в поисках больных такого же примерно возраста и диагноза, записывая достоверный нужный звук. Когда я вошел, Герман сказал: "Вот пять вариантов пука, какой тебе покажется, такой и поставим". Я выбрал и до сих пор считаю себя соавтором фильма - увы, в титрах не упоминаюсь.

Посильное участие принять хотелось бы. "Что сказал табачник с Табачной улицы" - так сейчас называется фильм по Стругацким. Мне-то кажется, что не очень удачно: длинно и туманно. Но Герману виднее. Это Муга, слуга Руматы, все время пытается сослаться на местный авторитет: "Один табачник, очень-очень умный человек, как-то сказал..." Остается неизвестным, что ж такого умного подсказал умный табачник, но другой надежды все равно нет.

В книге, заставляя Румату взяться за оружие, братья Стругацкие обозначили два главных положения. Хоть и "возьмемся за руки, друзья", но берись или не берись, отвечать всегда за все будешь только сам. Второе - общественно более важное: с этими серыми (тем более с черными) по-хорошему и вообще по какому угодно ничего не выходит.

Надо вспомнить, насколько могущественными властителями дум были Стругацкие, чтобы осознать, что те, кто считался и был русской интеллигенцией, прислушались. Каждая страна и каждый народ должны пройти свой исторический путь. Браться за меч - самоубийственно, договариваться - безнадежно. Будем ждать, честно руководствуясь лагерным правилом (которое фарсово преобразилось в наше время в припеве двух игривых девчушек): "Не верь, не бойся, не проси". Во второй половине 1980-х такая социальная психология обернулась полной неготовностью к переменам, упавшим сверху: словно и вправду, как в фантастическом романе, пришельцы занесли.

Нельзя возлагать на литературу ответственность за историю, как это яростно и красноречиво делал Василий Розанов, обвиняя русскую словесность в том, что довела государство до распада и народ до революции. Но если есть в мире страна, где такой вопрос правомерно хотя бы поставить, - это Россия. Во всяком случае, в 1960-е, за неимением гражданской жизни, социальные образцы черпались в словесности.

"Это картина про нас", - говорит Герман, что правда. Так он, Герман, чувствует, понимает и показывает. Перед нами трагедия. Полный крах всего. Можно только догадываться, какое ощущение краха переживает сам режиссер и кто стоит за образом Руматы. Как это теперь называется - кризис российского либерализма? - когда провозглашается, что не выходит пойти по проторенной дороге мировой цивилизации, а раз не выходит, то и не нужно; когда с важностью снова заводится старый разговор об особом пути.
Просвета нет ни в чем и ни в ком. Мудрец Будах, которого, рискуя жизнью, Румата спасает от смерти и вызволяет из тюрьмы, оказывается полууголовным элементом, похожим на мерзких деклассантов из "Хрусталева". Кроме того, герой зря так старался: Будаху, по сути, ничто не грозит, он нужен любому режиму, потому что умеет готовить яды - владеет хорошим ремеслом, которое всегда в спросе. Герман по-германовски строит сцену ключевого разговора Руматы и Будаха. Мудрец никак не может помочиться - с почками что-то после тюрьмы. Поэтому он отвечает невпопад, потеет и думает не о судьбах страны. Слуга нажимает ему на живот, процесс пошел, и тут Будах в первый раз говорит умную вещь: "Сдуй нас или оставь нас в нашем гниении". Румата отвечает: "Сердце мое полно жалости, я не могу этого сделать".

Из разговоров в Точнике

- Сновидческое кино - по определению сугубо свое: нельзя же видеть чужие сны. Понятно, что они - о России, которую знаешь. Поэтому, что ли, все германовские фильмы - из советского прошлого? Кроме вот этого, по Стругацким - из невнятного, но тоже несвободного, времени.
- Меня часто спрашивают: "Что вы не занимаетесь современностью?" Но мне не интересны ни бандиты, ни воры, ни те несчастные и ущербные люди, которые пострадали от них. Кстати, знаешь, как народ называется на языке бандюганов? Весь народ, в том числе и богатые люди, только не имеющие своей охраны и своих бандюков - они называются терпилы. Так что я, например, терпила, правда, меня никогда особенно не трогали - режиссер человек небогатый. Не "страна рабов, страна господ", а "страна господ, страна терпил" получилась - в результате всех изощренных действий разных слоев общества, в том числе интеллигенции.
- Потому и глухие "темные века" на чужой планете - тоже сон о России?
- Я тогда в Коктебеле в 1968-м, когда ухаживал за Светланой, ходил вокруг нее кругами и умничал, что Чехословакия - зона интересов России и что этого ожидали от нашего государства.
- Правда, такая идея была, возникала?
- Да, абсолютно. Я всегда считал, что никогда ничего своего не отдадут, никаких перемен к лучшему быть не может, только к худшему, что это зона интересов России, политические штучки, от которых пострадают несколько сотен чехов, и всё, как и в Венгрии, замолкнет.

- Я почему так оживился: мне было тогда 18 лет и я тоже искал объективности и целесообразности. Не то что оправдывал, но аргументы "за" тоже находились. Я думаю, это именно от безысходности: ты соглашаешься с положением вещей не потому, что оно тебе нравится, а потому, что это положение вещей, которое ты не в силах изменить.

- Светлана, наоборот, была дикая противница, в меня летели тяжелые книжки. Еще был Саша Курляндский, который тоже говорил, что это невозможно, был в Москве Лев Копелев, который кричал, что это такой стыд, что в ближайшие дни мы будем свидетелями того, как русская армия повернется и уйдет, не вынеся осуждения общественного мнения. Сумасшедший дом. Я позвонил в студию, и мне сказали: "Алексей, забудьте думать про это кино. Мы вам советуем даже книгу куда-нибудь выкинуть, потому что - вы сами понимаете". То есть ничего не объясняли.

- А чего объяснять: в этом же и хитрость была того общества, что вроде все друг друга во всем понимали - как это называлось, соблюдали правила игры. Распространенная и пакостная была точка зрения - такой общественный сговор. Сейчас похожие времена наступают.

- "Трудно быть богом" означает, что богом быть трудно. Раньше все понимали, что у Стругацких дон Рэба - это Берия или там Андропов, а теперь - так и пиши: Берия или Андропов. Чего намекать - поди и скажи. У нас же на этом деле сгорела "Палата N 6": почему тогда не написать про Григоренко-мученика?

- А что, была идея снять "Палату N 6"?

- Да, мечтал. Но почему тогда не про действительных мучеников этих палат, застенков, сумасшедших домов и иезуитских трибуналов, почему тогда не про генерала Григоренко? Он великий человек, три раза поклонюсь, кусок шинели поцелую, но кино про него снимать...

- Я с ним был знаком, замечательный и примечательный человек.
- Но кино про него снимать скучно, хоть ты тресни, скучно, да и все. Молодой Дзержинский, только наоборот. Погорела "Палата N 6" - я отказался. Потом произошли какие-то события в стране, пришла долгожданная свобода, открылась дверь, вот она на пороге. Вот сейчас сорвет белый платок и обнажит свое прекрасное лицо, она его обнажает, а там какой-то мерзкий гад, качок, который на тебя делает вот так пальцами, какие-то бандиты за ним угадываются, костры, в конце концов первая Чечня - со второй у меня более сложные отношения - и ужас: какая свобода? Зачем? Забирайте ее обратно, на хрен она мне нужна!

- Синявский еще писал о ненужности и опасности свободы для художника, на которого давить надо или, как скоморохов, - бить кнутом. Но все же Синявский писал такое в понятные годы, когда это звучало вызывающе парадоксально. А когда свобода стала реальна, все же странно было не предвидеть, что она и тотальна - то есть существует не только для хорошего, но и для плохого тоже.

- Опять оказалось трудно быть богом, да еще гораздо актуальнее, чем тогда. Почти невозможное дело быть богом, и что ты с этим сделаешь? Все поворачивается поперек, кровью, какой-то глупостью. Ничего не остается, кроме того, что взять мечи и начать рубить головы. У нас в финале есть фраза, что у этих страшных монахов, которые высадились, вырезали, повесили, посадили на кол всё, что можно, - у них все получается, понимаешь? Те порт не могли построить. А эти построили, колы понаставили и порт построили.

- Ну, это же неправда.

- Как неправда?

- Да те, которые ставят колы, они ведь сваи не поставят и порт построить не могут. Это же только кажется, что за ними порядок, а они на деле в лучшем случае баллистическую ракету построят или методом Левши автомат Калашникова соорудят. А вот чтобы дороги, обувную промышленность, кинопрокат, железнодорожный транспорт - нет.

- На первом этапе получается, вот у Гитлера.

- Ага, или Беломорканал.

- Беломорканал действительно получился дико глупый. Ты знаешь, что эсминца там нельзя было протащить, их тянули людской силой... Мы с тобой дружим много лет, но у нас разные позиции по истории человечества и его жизненным перспективам, по тому, насколько хороша демократия - она хороша, конечно, но пока не везде...

"Картина про нас"

Удивительное ощущение испытываешь, хорошо зная литературную основу фильма: это же братья Стругацкие, знаменитая книга "Трудно быть богом". Возникает опасность оказаться в ловушке. Предполагаю, что в такую ловушку могут попасть многочисленные поклонники Стругацких, которые придут смотреть фильм Германа. Канва соблюдена, даже не канва, а сюжет сохранен - все основные герои, главные эпизоды. Но то, что картина снимается почти на полвека позже, чем писалась книга, - фактор определяющий. Книгу сочиняли авторы, опасавшиеся крушения последних иллюзий, предупреждавшие: "Там, где правят серые, к власти всегда приходят черные". Фильм снимает автор, у которого решительно никаких иллюзий не осталось.
"Это картина про нас", - говорит Герман.
А мы живем при нем. Надо осознать.

Источник www.rg.ru

Картина снимается в черно-белой палитре, поэтому не удивляйтесь монохромности слайдов — не наша прихоть. Атмосферностью, кстати, они с легкостью уделывают техногенный экзерсис Федора Бондарчука, еще раз доказывая, что хорошее кино нужно снимать сердцем, а не кошельком: